Обожаю умных, ярких, язвительных женщин. На их фоне меркнут и блекнут записные умники-краснобаи из самонадеянного мужского племени, полагающие, что уж кого-кого, а бабу-то они легко заткнут за пояс. И традиционная дискуссия о предназначении женщины (кухня, дети, койка) утрачивает всякий смысл.
Писательница Татьяна Толстая, время от времени появляясь в разных телепрограммах, блистательно опровергала тиражируемую мужчинами истину, что пол женщины -- это и есть ее потолок. Резкая на язык, остроумная, иногда даже злобная, она мастерски и точно формулировала свою позицию по любому из задаваемых вопросов, виртуозно дискутировала с любым из собеседников, не давала спуску демагогам и жестко пресекала попытки иных телеведущих свести разговор к кухонно-бытовому уровню - тогда она становилась форменной фурией и на глазах ошеломленных зрителей буквально растирала незадачливого интервьюера в порошок (как это случилось однажды с Борисом Ноткиным, положившимся в беседе с Толстой на неотразимость своего мужского обаяния).
В общем, сам Бог велел прозорливым продюсерам использовать острый ум, резкий язык и яркие внешние данные Татьяны Толстой в мирных, то есть сугубо телевизионных целях. И использовали. Программа "Школа злословия", стартовавшая на канале "Культура" в начале октября, обещала стать по-настоящему значительным телевизионным и культурным событием - участие в программе Татьяны Толстой и ее коллеги по литературному цеху Дуни Смирновой казалось тому залогом.
Как и остроумный замысел: приходит в гости к писательницам-ведущим знаменитый гость. Они с ним в студии разговаривают, а потом, оставшись вдвоем как бы на кухне, злословят по его поводу, перемывают ему косточки - словом, делают все то, что с наслаждением делают сами зрители, выпроводив из своего дома гостей или посмотрев очередную передачу с участием очередной знаменитости. Психотип обеих ведущих вроде бы гарантировал при этом интеллектуальный, а не бабский уровень злословия типа "Ой, Вань, гляди, какие клоуны, рот хоть завязочки пришей".
И вот "Школа злословия" в эфире, но с каждым разом чувство недоумения и разочарования, появившееся уже после первой программы (но первый блин часто бывает комом), усиливается и разрастается. Где блеск ума, яркость мысли, сочность наблюдений и неожиданность комментариев? Где ожидавшийся пир духа?
Две интеллектуалки на экране выглядят кокетливыми, умничающими с гостями и беспрестанно хихикающими наедине друг с другом дамочками, которых больше беспокоит собственный внешний вид, нежели содержание телебеседы и личность их героя: "Ой, как неприятно на себя в телевизоре смотреть" - "И не говорите, господи, да что же у меня с лицом?"
В студии во время беседы с героем доминирует Татьяна Толстая. Она много и громко говорит, перебивая гостя, почему-то много гримасничает и часто хохочет, забивая собой как самого гостя, так и соведущую. Дуня Смирнова избрала для себя роль (другой, вероятно, и не оставалось) ученицы-пионерки, с кротким видом поднимающей руку дабы успеть ответить выученный урок. Ее вопросы при этом куда более по существу разговора, чем экспрессивные эскапады бурной Толстой, часто не только затрудняющие восприятие сути, но и вовсе уводящие беседу в неведомые и труднопроходимые дебри.
Злословие на кухне происходит не после основного разговора, записанного в студии, а во время оного, что позволяет ведущим произвольно "монтировать" студийный "продукт", зачастую меняя логику беседы, возражая герою уже за кадром и списывая на него собственную несостоятельность в ходе натуральной дискуссии. Характерные реплики на так называемой кухне: "Я пытаюсь постичь логику разговора... Про что мы с ним говорим? Что меня раздражает, так это то, что на его банальность приходится отвечать другой банальностью".
Художник Илья Глазунов, которому на сей раз перемывали кости две писательницы, с самого начала завладел разговором, и на все наскоки дам отвечал изысканными комплиментами в их адрес и целованием ручек. Против его софизмов: "Кто не любит Глазунова, тот не любит Россию, кто не любит Россию, тот не любит Глазунова, кто не православный, тот не русский, русский тот, кто любит Россию" - дамы оказались безоружны. А посему либо доспоривали с ним (без него) на кухне, либо обсуждали его самого: "Он похож на пожилого хореографа. Лощеный, вальяжный. У него, смотрите, галстук какой, платок из того же материала. Блейзер отличный. Он с уважением к нам пришел, хорошо оделся... Нет, лацкан плохо проглажен. Профиль у него живописный, лепка лица очень интересная".
Глазунов, мастерски владеющий искусством диалога, легко уходил от трудных или неприятных ему вопросов, превращая именитых литераторш в беспомощных начинающих интервьюерш, пользующихся своим девичьим обаянием как последним аргументом в споре. Вот, не в силах продолжать демагогический разговор о волшебной силе искусства, Толстая строит страшную "рожицу" - глаза выпучены, щеки надуты. Глазунова не смутить: "Все женщины красивы, и гримаса у вас тоже очень обаятельна на лице красивом очень". "Да вы меня срубили, рот заткнули" - вроде бы возмущается Толстая. Глазунов в ответ: "Я заткнул? Да я забываю все, когда смотрю на океан ваших распахнутых губ".
Понимая, что беседа о плодотворной для России роли монархов и монархии ими проиграна, Толстая откровенно грубит: "Я дворянка. Мои предки пострадали от вашего дорогого Николая I, и вы мне будете впаривать сказки о царе-рыцаре?" Глазунов - мягко, без намека на ответное хамство: "Дорогая Татьяна Никитична, мы с вами не на рынке, где вы сегодня утром покупали укроп, и я вам ничего не "впариваю".
Проблема Толстой как ведущей телепрограммы, на мой взгляд, в том, что она привыкла к монологу, и сама форма диалога ее раздражает необходимостью слушать и пытаться понимать других людей, независимо от того, симпатичны они ей или, напротив, неприятны. Ей внутренне претит роль человека спрашивающего - кажется, что писательница сама знает ответы на все вопросы, и не только знает, но и полагает их единственно верными. Дуня Смирнова, наоборот, пытается выслушать и понять собеседника, но подчиненность ее роли мешает ей взять бразды правления в свои руки и довести хоть одну из тем разговора до логического конца.
Ну и, наконец, главное: в "Школе злословия" нет настоящего "высокого" злословия - есть необязательный, лишенный остроумия и блеска, треп двух товарок по поводу посетившего их гостя. Приходил Александр Гордон - потрепались насчет того, что костюмчик у него хороший. Но сам он умный больно. Умный, да холодный. Вероятно, несчастный. Интересно, какой он, когда влюблен? Жалко его, в сущности. Потом зашла Любовь Слиска. Тут вообще вышла странность. Как бы злословили все вместе, втроем, вместе со Слиской наблюдая за тем, что было снято в студии. "Ой, какая у меня прическа неудачная..." - "А симпатичные мужчины в Думе есть?" - "Нет, девочки, они мне все там надоели." - "А вас за фамилию Слиска часто дразнили?" - "Господи, Тань, что у вас за выражение лица на экране? У вас, что, кто-то умер?"
И возникает неприятный, но закономерный вопрос: зачем все это? Внятного разговора не получается, злословия тоже - в памяти остаются лишь диваны, покрытые шелковыми покрывалами на якобы кухне, шелковый же халат, наброшенный на плечи Татьяны Толстой, да вымученный смех ведущих над собственными, совершенно не смешными репликами. В последнем выпуске программы с участием Ильи Глазунова уже на финальных титрах продолжался кухонный разговор: "Я пытаюсь понять, про что мы разговаривали. Я не понимаю, как зритель это поймет" - "Ну, Таня, вы должны сидеть, осуждать себя, смеяться над собой". - "Даже над собой уже скучно смеяться".
Ну если и им самим уже скучно... Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех.
Известия
