Я уже упоминал, что пишу работу по психологии на тему воинского воспитания. Как раз сегодня дописывал главу, где вкратце затрагивается упомянутый вопрос. Для сокращения времени привожу выдержки из этой главы с небольшими дополнениями. Там начало как раз с того и начинается, что я просил вас посмотреть самостоятельно.
Самая главная ценность в христианстве – любовь. Бог есть любовь (1 Ин. 17;21), а без любви к Богу не может быть и любви к ближнему. Любовь от Бога (1 Ин. 4;7). Отсюда и первые две заповеди христианства, данные нам Христом: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобна ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки. (Мф. 22;37 – 40). И Господь не только дал нам эти заповеди, но показал нам высший пример их исполнения, ради любви к людям волею Отца взойдя на Крест. После, претерпев крестные страдания во искупление грехов рода человеческого, Иисус вознесся в небесные обители, но перед этим Воскрес, многократно являлся перед Своими учениками и множеством народа, свидетельствуя, что есть жизнь после смерти. Но жизнь не плоти, а души человеческой. Также и для любого человека будет высшая награда после земного пути – Царствие Небесное. Но чтобы эту награду заслужить, необходимо человеку следовать образу Христа, нести свой крест, уготованный каждому справедливым промыслом Божьим.. Для воина христианина смерть не будет тем страшным рубежом, делающим все его поступки в жизни бессмысленными. Это рубеж – переход в иную ипостась, но по прошествии его каждый даст ответ перед Лицем Самого всевидящего Бога за все свои дела, даже за каждое сказанное слово. Тот же, кто был крещен во имя Отца и Сына и Святого Духа, следовал заповедям, кто смог стяжять в своей душе любовь – тот будет удостоен высшей награды. А кто не постиг духовного, прельстился суетливостью материального мира или ложью псевдодуховных заблуждений – тот будет навечно ввергнут в геену огненную. Там будет плач и скрежет зубов. (Мф. 24;51).
Для вхождения в Царствие Небесное необходимо и Крещение. Это Таинство, поскольку превращения, происходящие с душой происходят на мистическом, т.е. не доступном для человеческого сознания уровне. В момент рождения души (т.е. в момент зачатия) рожденная душа уже наследует греховную сущность от первородного греха. Для очищения от этого греха и существует это Таинство. Никакие другие действия не могут очистить душу, ни попытки «святой» жизни, ни чего другого. После принятия Таинства Крещения душа рождается для жизни вечной. Но это не значит, что обязательно попадет в Царствие Небесное. Человек каждый грешен (но одни больше, другие меньше), и его грехи снова оскверняют душу. Но существуют такие таинства как Покаяние и Причащение. Душа в них как бы заново крестится в жизнь вечную. Достойно принявшим эти таинства грехи прощаются, для недостойно к ним приобщенных попускаются новые неприятности и страдания. Но Крещение никак не делает крещенного «лучше» других, никак его не отделяет, никаких привилегий перед Богом не дает, а только накладывает обязанности любить ближнего. Бог любит всех людей одинаково. Поскольку каждый человек, пусть и самый плохой, опустившийся, есть образ Божий, но только этот Образ в себе презревший, мы его тоже должны любить, быть к нему милосердным. Заповедано Богом любить каждого человека, независимо от того, что он думает и делает. «Почитать нужно каждого человека, хотя он и носит язвы прегрешений на душе своей, - писал святой праведный Иоанн Кронштадский; - язвы язвами: они изрыты диаволом и грехом, а образ – все образ Божий». Какие-либо разговоры о том, что Крещение отделяет, отмежевывает и ставит «выше» православных над другими «по формальным признакам», возможно только в случае крайне вульгарного понимания этого вопроса. Формальный признак может быть только в том, что членом Церкви может стать только крещеный, но не каждый крещенный – член Церкви. Что вас тут смущает, уважаемый наш Курдль? Или вам что-то такое известно, что не известно авторам церковных трудов?
А еще, уже для лучшего понимания, почему слова «Государь Император» надо писать именно так, прикладываю выдержки из рассказа «В лазарете», написанного флигель-адъютантом В.В. Свечиным, знавшим Николая Александровича по своей службе в Преображенском полку и изданного в эмигрантской печати в Париже в 1933 году.
«Зима 1914 года. Его Величество, возвращаясь из поездки на Кавказский фронт, где он приветствовал свои доблестные войска, только что одержавшие блестящую победу над турками при Сарокомыше, остановился на несколько дней в Москве, куда прибыла также и Государыня Императрица с Наследником Цесаревичем и Великими Княжнами. Мне было приказано находиться в свите Государя во все время пребывания Их Величеств в Первопрестольной. Чередуясь с моим товарищем по свите флигель-адъютантом полковником графом Д.С. Шереметевым, я дежурил при Государе через день и сопровождал Его Императорское Величество при поездках по госпиталям и лазаретам, которые были к этому времени уже вполне оборудованы и в некоторых находилось на излечении множество раненых. В промежуточные между дежурствами дни мы были командируемы в разные лазареты, не стоящие в списке предназначенных для Высочайшего посещения. Мы должны были передавать раненым царский привет и спасибо за службу и от имени Государя награждать Георгиевскими медалями тяжелораненых. Сопровождая таким образом Его Величество в его поездках по лазаретам, я имел неоднократно случай наблюдать, какое глубокое впечатление производил на него вид тяжелораненых, ампутированных, ослепших и изуродованных, еще так недавно вполне здоровых людей, принесенных в жертву молоху войны, столь всегда противной сердцу Государя. Впечатление это бывало настолько сильно, что, несмотря на присущие Государю выдержку и самообладание, он иногда не был в силах скрыть своего душевного волнения. И надо было видеть его глаза, когда, переходя от койки к койке, он склонялся над несчастными страдальцами и заботливо расспрашивал о их ранениях и сражениях, где они были ранены, интересовался, какой они части, какой губернии, есть ли семья и так далее. Я, который знал его глаза и столько лет уже ими постоянно любовался и, казалось, вполне их изучил, - я всякий раз в лазаретах поражался их новой скорбной красотой. Не могу выразить словами, сколько было в них сострадания и любви к ближнему. Всегда прекрасные, но обыкновенно нелегко проницаемые, они были в это жестокое время истинным отражением его благочестивой христианской души, и в них нетрудно было разглядеть, какие сокровенные струны затронула навязанная ему ужасная война, и понять, какой искренней и великой печалью звучали эти невидимые струны... В день своего отбытия в Петроград Государь Император повелел мне остаться еще несколько дней в Москве, дабы объехать неосмотренные лазареты и в первую голову побывать в том, который Его Величество посетил перед самым своим отъездом.
- Мне пришлось сейчас торопиться, - сказал Государь, - и я опасаюсь, как бы кого не обидел, обойдя тяжелораненых и наградив случайно менее достойных... Поезжайте и проверьте, и если такие случаи обнаружите, то исправьте мой грех и обласкайте от моего имени обойденных. Эти простые слова русского Императора, запечатлевшиеся в моем сердце, как решительно рассеивают они возведенную врагами и недоброжелателями на него клевету о присущем ему будто бы бессердечье и безразличном отношении к участи и страданиям своих подданных!
На другой день после отъезда Их Величеств из Москвы я поспешил с утра в указанный мне лазарет, дабы как можно скорее исполнить возложенное на меня Государем поручение. Тяжелораненых, не получивших из рук Его Величества Георгиевских медалей, по проверке оказалось немного - всего лишь несколько человек. Передавая им от имени державного вождя русской армии медали, я старался объяснить им, сколь велика была проявленная в отношении их Государем заботливость и милость, и должен сказать, что все до единого искренно и всем сердцем реагировали на мои слова и многие со слезами на глазах просили меня благодарить Государя. Привыкший разбираться в солдатских настроениях, я утверждаю, что никакой фальши во всем том, что мне довелось слышать и видеть, не было: простые солдатские сердца под благотворным действием царского внимания и ласки раскрывались, как полевые цветы под действием животворящего солнца... До сих пор вижу эти исхудалые и измученные лица, озаренные хотя, быть может, и минутной, но счастливой улыбкой... но особенно явственно представляю себе того безвестного героя, слова которого врезались в мою память, будучи настолько красивы в своей простоте и настолько возвышенны по духу, что привожу их как замечательный образец искреннего голоса народной души. Исполняя повеление Государя, я уже посетил все палаты, в которых, по справкам, наведенным у администрации лазарета, находились те обойденные, о коих вспомнил и позаботился Государь. Раздав им медали и передав царский привет, я собирался покинуть лазарет, когда неожиданно прибежавшая в переднюю запыхавшаяся сестра милосердия, видя, что я уже в пальто, кинулась ко мне и, несмотря на присутствие старшего врача и старшей сестры, очевидно, боясь, как бы я не уехал, непосредственно обратилась ко мне со следующими словами:
- Господин полковник, ради Бога, не уезжайте, ради Бога, вернитесь еще в нашу палату... У нас там тяжело контуженный, он страдает ужасно, хуже иных ампутированных, а вместе с тем его забывают, и Государь Император ему медали не дал, и вы сейчас прошли мимо, его не заметив. Пожалуйста, вернитесь! Он такой несчастный, - прибавила она, с трудом владея своим волнением. Услышав это, я обратился за пояснениями к старшему врачу, напомнив при этом, что я ясно указал при приезде, с какой целью я прислан. На это старший врач мне ответил, что я говорил про тяжелораненых и ампутированных, а что этот, мол, контужен, и, как мне показалось, недружелюбно при этом взглянул на сестру, осмелившуюся вмешаться, по его мнению, не в свое дело.
- Ранен или контужен, это безразлично, - сказал я, - мне важно знать, кто более тяжело пострадал и главное, что сулит ему будущее. Видя, что старший врач не может мне дать нужных сведений, я велел вызвать заведующего палатой. Через несколько минут он явился, и я, переговорив с ним и убедившись, что слова сестры были более чем основательны, поспешил обратно в указанную мне палату. Подойдя к контуженному, я увидел одно из тех хороших, открытых, привлекательных простонародных лиц, которые особенно часто встречаются среди жителей Полтавской, Черниговской и других малороссийских губерний, всегда дававших прекрасных солдат. Он был бледен, как полотно его рубашки, и худ до чрезвычайности; впавшие глаза казались погасшими, губы были совершенно белы. Несчастный был контужен в спинной хребет и страдал невероятно. По мнению врача, на выздоровление он имел очень мало шансов.
- Почему же ты не сказал, что так серьезно болен. и так сильно мучаешься? Ведь сейчас, когда я был в палате, я сказал, что прислан к вам Государем Императором, чтобы наградить всех тяжелых, кого Его Величество невольно пропустил, и громко спросил, кто тяжелые. Почему же ты о себе не заявил? Или ты не слышал, что я говорю, или не понял?
- Никак нет, Ваше Высокоблагородие, - все слышал и все понял, - ответил он мне, хотя и слабым голосом, но вполне отчетливо. - Я не смел... Начальство, думал, само знает, кого треба наградить: коли заслужил, то дадут миндаль, а коли не дают -значит не заслужил. А также думал, что награждают тех, у кого отрезаны чи рука, чи нога. У меня же, слава Богу, оне цилы, а що дуже болит да ломит - то Божья воля...
Глубоко растроганный таким невероятным смирением, я приколол к его рубахе Георгиевскую медаль и сказал, что передаю ему от имени Государя Императора особо сердечное спасибо за службу и за тот геройский дух, который он сохранил среди страданий. Тогда его взоры оживились, в них появился внезапно огонек, и среди торжественной тишины, царившей в это время в палате, с неожиданной силой прозвучали те замечательные слова, которые, как я сказал, врезались в мою память и которые поныне, несмотря на протекшие годы, не могу хладнокровно вспоминать.
- Покорнейше благодарю, Ваше Высокоблагородие, - начал он. Но затем, видимо, от волнения и под влиянием сильных болей забывая обычные уставные формулы, он продолжил, пересыпая русскую речь малороссийскими словами, просто, душевно:
- Премного благодарны Государю Императору за их милость... Нам тут хорошо - уход, что за господами... А они, Государь-то, и так нас наградили, що нас грешных посетили...
- Ваше Высокоблагородие, - продолжал он, все более и более волнуясь, - у Государя такие глаза, що в жисть не бачил - до смерти не забуду. Люди говорили, що ему до нас дила нет... Теперь я знаю - то злодеи, хуже немца - все брешут... Уж мене теперь сего не скажут... Колы Бог даст, выдужаю - убью всякого, хто скаже що такое подобное... Я видел его глаза и знаю теперь правду. В них слезы были, вот те Христос, сам видел. Сказать - не поверят: царь, Император Рассейский, да плаче... Смотрел на нас, искалеченных, и плакал... Знать, жалел. Видно, правду в полку учили, когда сказывали, що мы для него, як дети. Как есть, отец, по детям и плаче... Ваше Высокоблагородие, помирать буду - не забуду его глаз... Как посмотрел на мене, проходя, - точно солнышко в душонку мою заглянуло, ажио жарко стало и болесть как будто полегчала. Верите ли, Ваше Высокоблагородие, до сих пор все вижу его глаза! Я не один так говорю - спросите, Ваше Высокоблагородие, кого угодно из наших ребят, - уси то же скажут...
В эту минуту с разных сторон палаты послышались многочисленные голоса:
- Так точно, Ваше Высокоблагородие, верно, это так, одно слово - правда, покорнейше благодарим Его Императорское Величество... Пошли им Господь здоровья. Все, кто был в силах, приподнялись на койках, осеняли себя крестным знамением, у многих на глазах были слезы.
Не зная, как еще выразить мое восхищение несчастному страдальцу и настоящему герою-солдату и в то же время истинному христианину, я троекратно его поцеловал и перекрестил, сказав ему, что делаю это от лица Государя. На прощание, пожелав контуженному и всем его товарищам по палате быстрого выздоровления и еще раз поблагодарив всех за верную службу царю и Отечеству, я вышел из палаты, сопровождаемый „ура!" всех раненых и контуженных, забывших на минуту, под влиянием охвативших их патриотических чувств, свои боли и горести.
Пережитые мною в это утро минуты - одни из лучших в моей жизни. Простая, лишенная всякой искусственности красота их была исключительная. Много видел я после того и раненых, и контуженных - в одном Киеве весной 1915 года говорил более, чем с семнадцатью тысячами - и много встречал я среди них настоящих патриотов и преданных слуг своего царя, высказывавших мне, тоже бесхитростно, одушевлявшие их чувства, но чего-либо подобного тому, что я слышал в это утро в Москве, мне больше слышать не довелось. Это было прямое откровение!
И ныне, в изгнании, когда больше нет Российской империи, когда ее великодушный Император погиб от руки изуверов, этот голос солдатской души звучит для меня неумирающим эхом, свидетельствующим о том, какими были настоящие русские солдаты в доброе старое время, пока пропаганда и неразумные распоряжения правительства не сдвинули их с пути долга и чести на гибельный путь революции, доведший их до анархии, подлости и озверения...
Прежде чем покинуть лазарет, я счел своим долгом выразить сестре, так трогательно просившей меня дать медаль ее больному, особую похвалу и благодарность. Я считал необходимым это сделать главным образом потому, что видел в ее поступке не только проявление заботливости о больных, но и до некоторой степени доказательство присущего ей гражданского мужества и сознания долга.
В присутствии старшего врача, старшей сестры и почти всего персонала, собравшегося меня проводить, я обратился к ней со следующими словами:
- Благодарю вас, сестра, за то, что вы сделали. Без вас я не исполнил бы возложенного на меня Его Величеством поручения, и один из, несомненно, достойнейших остался бы, вопреки воле Государя, не награжденным. Поступая так, как вы поступили, вы доказали, что вы действительно сестра милосердия. Конечно, вы до некоторой степени нарушили служебную дисциплину, но это не должно быть вам поставлено в вину, так как вы руководствовались высшей дисциплиной - заветом Того, Чью святую эмблему вы носите на груди, вы возлюбили ближнего, как саму себя. Ввиду этого я считаю долгом выразить вам благодарность от лица Государя Императора. По возвращении моем в Петроград я буду счастлив доложить Его Величеству как о вашем христианском порыве, так и о тех незабвенных минутах, которые я провел у койки Сиволенко.
По возвращении моем в Петроград я представил Государю всеподданнейший доклад об исполнении возложенного на меня поручения, но, излагая случай, составляющий предмет настоящего очерка, я не вошел в подробности. Зная скромность Государя и Его нелюбовь обнаруживать свои душевные переживания, я был уверен, что ему было бы неприятно, если бы я видел то волнение, какое должно было неминуемо его охватить, если бы я передал ему то, что сказал мне Сиволенко о его глазах и виденных им слезах. Поступая так, я, конечно, не хотел утаить этого от Государя - наоборот, я мечтал представить ему все виденное и слышанное мною возможно ярче и полнее, но хотел это сделать наиболее приятным для него образом. Для этого был один путь - представить Государю деловой доклад и в то же время рассказать Императрице все подробности того, что мне пришлось пережить в московском лазарете.
Судьба мне благоприятствовала: я мог не испрашивать у Государыни особой аудиенции, будучи удостоен в тот же день приглашения к Высочайшему завтраку. Пользуясь этим, я пошел в гостиную Императрицы несколькими минутами ранее обычного часа в надежде застать ее одну и иметь возможность говорить с нею до завтрака, пока Государь не пришел. На мое счастье, Государь в этот день немного запоздал, и я смог подробнее изложить Ее Величеству все то, что хотел. Государыня была глубоко растрогана всем слышанным и по достоинству оценила как поведение сестры, так и слова Сиволенко и его высокий дух. Сильно волнуясь, она высказала мне одобрение по поводу того, что я сказал сестре, и поблагодарила за мою мысль - рассказать ей, а не Государю...
После завтрака, прощаясь со мною, Ее Величество спросила меня, запомнил ли я фамилию контуженного и справился ли о фамилии сестры? К счастью, все сведения о них были мною записаны, и я мог тут же их ей сообщить. Несколько дней спустя я узнал, что от имени Государыни Сиволенке и сестре милосердия были препровождены иконы.
По повелению же Государя престарелым родителям героя-страдальца было послано в деревню денежное пособие. Кроме того, главному начальнику Московского военного округа было указано периодически сообщать о состоянии его здоровья военнопоходной канцелярии для доклада Его Величеству,
Два с небольшим месяца спустя на одном из моих дежурств Государь, как только меня увидел, сказал: - Вчера я получил известие о смерти Сиволенко. Командующий войсками доносит, что он последнее время безумно страдал. При таких условиях это, конечно, к лучшему, но мне очень жаль, что я его не увижу... Я надеялся, что он поправится, и хотел обеспечить ему тихую и спокойную жизнь... Так думал о своих солдатах русский царь, веривший в победный конец войны и мечтавший наградить по заслугам всех, исполнивших свой долг перед ним и родиной. Для него все были равны, все одинаково дороги и одинаково близки его любвеобильному сердцу, но, естественно, что такие представители солдатской массы, как Сиволенко, в котором так чудесно сочетались лучшие качества русского крестьянина-землероба с исконными качествами русского солдата, чудо-богатыря, не могли не вызывать его особого к себе благоволения. Вот почему и весть о кончине Сиволенко, хотя всего лишь одного из многих тысяч, ежедневно уносимых войной, вызвала в Государе сожаление, как о знакомом и близком человеке, и он спешил поделиться этой грустной вестью со мною, своим адъютантом, имевшим счастье открыть перед ним всю неизреченную красоту этой отлетевшей в лучший мир праведной, истинно русской солдатской души».
